My trip to Krasnostav

by Izrail Niazov

Красностав, где родилась моя мама, - это бывшее еврейское местечко, типа деревни, недалеко от города Славуты на Украине. И с детства, пока я рос, я знал от мамы, только, что мама там родилась и, что там убили её родителей и пятерых из восьми, её братьев и сестёр, причём, старшие сестры, имели уже свои семьи, у которых было по трое и четверо детей, вообщем, почти всю мамину семью.

Ташкент - Киев - Славута

Жили мы в г.Ташкенте, мама после войны, вышла замуж за папу, который являлся бухарским евреем и, естественно, в местечке или в какой-нибудь деревне, я никогда не был, но очень хотелось побывать, потому что, кто вырос в городе, представление на имеет о деревенской жизни. А интерес был, тем более, где мама жила. Конечно, я был таким же, городским жителем. Поэтому, когда мама попросила меня, поехать с ней на её родину, т.к. там собирались люди, со всего бывшего Советского Союза. Которые остались в живых, на 35 летнюю годовщину, в 1976 году, со дня гибели их родных в Красноставе. Я, конечно, согласился, но мне тогда уже был 21 год, и я уже, был женат и жил отдельно от родителей.
Мама, сама, впервые, после войны, собралась туда поехать, на это место. До этого, она не могла найти в себе силы, чтобы поехать на эту "братскую", если так можно высказаться, могилу. Или не получалось, или она сама не в состоянии своих духовных сил, собраться. А, вернее, не могла, переступить порог этого местечка Красностав, т.к. это было больно видеть и вспоминать. Трудно сказать, но факт, что она туда не приезжала и боялась ехать одна. Поэтому хотела, чтобы я её сопровождал.
Мы приехали в Киев, а оттуда с маминой сестрой тётей Эммой и братом дядей Лёней, которые тоже остались в живых из всей семьи, поехали на электричке в Славуту. Часов пять, примерно, от Киева. Там остановились в доме д. Яши и т. Лии Резников, д. Яша был их двоюродным братом.

Первое, что меня поразило в этом городке, когда я вышел, чтобы пройтись и осмотреться, так то, что со мной здоровались, совершенно не знакомые люди. Такого у нас в Ташкенте не было. Потом я услышал, как громко мычали коровы, а также кукарекали петухи, вообщем, что-то уже напоминало деревню. Я слышал и читал о парном молоке, но ни разу его не пробовал, а мне очень хотелось, я сказал об этом т. Лии, так она рано утром побежала куда-то к соседям, чтобы принести мне это парное молоко, но к сожалению, уже коровы были подоены и молоко было сдано. Но сам факт, что т. Лия, так отреагировала на моё просто так высказанное высказывание и попыталась сделать мне приятное, это говорит о многом, какой души она человек.

Ворота еврейского кладбища (1976)

На следующее утро, все люди, кто приехал и кто жил в этом городе, сели на специально заказанный автобус и поехали в Красностав, не помню точно, сколько времени, но не очень долго, где-то около часа, а может больше, кажется, ехали. Когда приехали, то автобус подвёз прямо к краю леса, что находился в десяти минутах ходьбы от местечка Красностав. Это был август месяц и погода была прекрасна, а свежесть чистого воздуха, просто одурманивала, никакого сравнения с городским Ташкентским горячим и пыльным воздухом. Повернувшись спиной к лесу, я впервые, заворожённо глядел на красоту необъятных простор этого местечка, где мама родилась и выросла, где была её родина. Зрелище было завораживающее. Это была настоящая деревня с соломенными хатами и с одной глиняной дорогой, на которой виднелись глубокие ямы. Это первое впечатление, запомнилось мне навсегда.

Kак при такой красоте, могли убивать людей ....

Тогда же, помню и подумалось, как при такой красоте, могли убивать людей. А убивали только евреев, и в основном, это были старые люди, женщины и дети, даже грудные, абсолютно невинные, никого не щадили. Спрашивается за что? Убивали только за то, что они евреи. Бог выделил этот народ для жизни и созидания, а Гитлер для убийства. Только убивали в этом местечке не немцы, а полицаи-украинцы. Ночью окружили всё местечко, чтобы никто не смог сбежать, а потом вытаскивали из хат. Загнали всех в клуб, как скот, избивая палками. Потом с каждой семьи сказали выйти по ребёнку, не старше десяти лет и сказали им, чтобы они шли домой и принесли все ценности и деньги, которые есть дома, тогда они отпустят родителей и родных. Родители говорили им, чтобы они убегали, спрятались и не возвращались, но какие дети оставят родителей, чтобы их убили, так что, вернулись все и принесли всё, что могли найти в доме. Убивали всех, даже почти не расстреливая, видимо, патрон столько не хватало, а просто палками и прикладами скидывали в яму, практически живьём и засыпали. Около трёх-четырёх дней земля ещё шевелилась, рассказывали потом, после войны, местные жители-очевидцы. Только три человека оттуда выбралось.

Да, конечно, обо всём этом, я узнал позже, а тогда, я достал свой простенький фотоаппарат "Смена" и понял, что это нужно фотографировать, как получится я не знал, но для мамы эта память будет важна. Когда она ещё сюда приедет? Как оказалось в дальнейшем, это была единственная поездка в "Красностав" в её жизни, да и в моей, видимо, тоже. Когда все вышли из автобуса, мы потихоньку, не стройно, пошли в лес. Шли, как мне кажется, минут пятнадцать, а может больше. Почва под ногами была мокрая. Шли по колее от повозок с лошадьми. Помню, я был удивлён, что в лесу проделана просека, шириной такой, чтобы проходила лошадь с подводой.

Шли и вполголоса разговаривали между собой, я тоже, помню, с кем-то разговаривал о чем-то постороннем, что даже отвлёкся мыслями, куда мы идём, как вдруг на пути выскочила ограда-штакетник, обнесённая вокруг холма с небольшим обелиском.
Женщины, которые, первыми подошли к штакетнику, тут же начали плакать. Я перекинул свой взор на маму и увидел, что у мамы с полуобморочным лицом, почти подкосились ноги и она схватилась руками за тётю Эмму, чтобы не упасть. И обе, так держась и поддерживая друг друга подходили к калитке штакетина. Я стал запечатлять на фотоаппарат, как мама с т.Эммой и другими женщинами плакали склоняясь над этим громаднейшим холмом-могилой, а иногда и ложась на него, и сквозь рыдания называя еврейские имена, и говоря, что-то по еврейски. Я был потрясён, как воспринималось это горе, которое произошло 35 лет назад, а глядя на них, как будто это произошло вчера, так глубоко оно сидит в выживших и уцелевших детях, хотя сейчас, они уже были далеко не дети.

Мужчины более стойче и мужественнее переносили, они все молились возле памятника. Памятник был сделан из бетона, а на самом памятнике было написано на русском языке, что здесь захоронены 785 советских людей, погибшие от фашистов. Ни слова о евреях, т.к. в советское время, было запрещено это писать. В паспорте и в метрике нужно и должно писать национальность, а на памятнике нет. Некоторые буквы и сам памятник были пробиты пулями, и это в мирное время. Видимо, не всех полицаев добили, а скорее всего, новые народилсь. Потом, через какое-то время, все собрались в круг и каждый, кто мог и хотел делились своими воспоминаниями.

Запомнилась одна женщина, с полностью седыми волосами, она была из тех троих людей, кто выбрался из ямы. Имя её уже, точно, не помню, то ли Ханна, то ли, как-то ещё, но она рассказала, что с ней выбрался ещё один мальчик и мужчина, и когда они шли по лесу, то мальчик пошёл вперёд и нарвался на полицаев, и когда увидев их, тут же побежав назад, с криком, предупреждая Ханну и того мужчину, что впереди полицаи, то прозвучали выстрелы и она с мужчиной разбежались в разные стороны, больше она не видела их. А сама она, через долгое время, чудом вышла на партизанский отряд, там и осталась.

Были ещё воспоминания, но этот запомнился больше всего. Потом по кругу пустили баночку, "цедука", кажется, называется, куда каждый клал деньги для содержания памятника, и каждый клал кто сколько может, один мужчина, приехавший с Риги, так он показав всем сто рублёвую банкноту, засунул в баночку, тогда это были большие деньги, остальные, в основном, давали по три, пять, а кто-то по рублю, но дали все присутствующие.

Воспоминания мамы

Немного успокоившись, все пошли пешком из леса в само местечко и тут я обратил внимание на маму, её как будто подменили, в одно мгновение, она превратилась в маленькую девочку. Она шла по этой жирной, глинистой дороге, но ощущение было такое, что она готова была бежать или лететь, как в детстве пробегая эти места по тысяче раз. Первым на пути был клуб, и мама показывая его мне, начинала тут же пояснять, что здесь проходили все собрания, вечеринки, танцы, культурные мероприятия и здесь же содержали перед смертью всех жителей евреев и только евреев с этого местечка.
Далее, идя по этой одной улице, и показывая мне то на лево, то на право и говоря, что в этом доме жили те, а в этом доме эти, а сюда я бегала к подружке, а здесь было небольшое озеро и в нём я, однажды, ведром поймала щуку, вообщем, детская память восстанавливала всё до мелочей.
А вот здесь, показывая справа на пустырь, стоял наш дом, а на этом месте я месила босыми ногами глину для кирпичей, все мои братья и сёстры месили глину. В этом месте, хорошая глина была, и наша семья, своими силами, никого не нанимая, имело маленькое производство, изготавливая из неё кирпичи. Голос мамин был взволнован и этим передавалось состояние её чувств.

А напротив жили соседи украинцы, продолжала она, и они говорили на идиш, т.е. по еврейски. Я подошёл к этому дому напротив и заглянув за штакетник с зелёной изгородью, увидел пожилых деда с бабкой пропалывающих грядки, а они, увидев меня, подошли к своему заборчику. Я спросил у них, не помнят ли они соседей, которые жили напротив них, до войны, по фамилии Резник. "Конечно, хорошо помним, только их всех убили" - отвечают они мне, по русски, но уже ближе подошедшая мама, сразу отреагировала, и на украинском языке, стала говорить, что она их дочь Геня и жива, и ещё двое детей остались живы. Они высказали удивление, т.к. они думали, что все погибли. Весь разговор пошёл на украинском, мама прекрасно и свободно разговаривала на нём, из которого я только понял, что когда вытаскивали мамину маму из дома, то руки у неё по локоть были в муке, видимо, тесто месила.

На кладбище (1976)

Потом, незаметно как, перешли на идиш, как между прочим, украинцы, выглядевшие под девяносто лет, дед с бабкой, свободно говорили с мамой по-еврейски, я, конечно, уже ничего не понимал, но был в шоке. Они, прожившие всю жизнь в этом местечке, где до войны проживало девяносто процентов евреев, знали и помнили еврейский, как свой родной украинский, я был поражён. Я еврей, а еврейского не знаю, а они, как будто всю жизнь на нём разговаривали. Вот этот момент, запомнился мне тоже, на всю жизнь.

Пока шли по этой единственной улице, местные жители, видимо, уже из новых, выходили из своих хат, удивлённо смотрели на нас, кто-то здоровался. Все уже дошли до конца этого местечка-деревни и стали раскладываться, маленькими группами, прямо на поляне, покрытой зелёной травой, чтобы помянуть и перекусить.

"А я евреев не выдавал, я любил евреев."

Когда мы подошли, д.Леня с т.Эммой уже тоже раскладывали еду, а д.Леня вынув из своего портфеля-сумки бутылку водки, добавил, пойду предложу, кто может не захватил с собой. Никто не кричал, не говорили никаких тостов, просто, молча, помянув, все выпили, каждый в своём круге. Пока перекусывали, я обратил внимание на появившегося не вдалеке седого деда, на вид лет восемьдесят, плюс-минус, опирающегося на заборчик и держа в руке самодельную клюшку, ожидающего чего то, но непонятно чего. В нашу сторону, он как бы не смотрел, но чувствовалось, что чего-то ожидает от нас. Я спросил: "Кто это?" Д. Лёня ответил, что его зовут Иваном и до революции он был хулиганом и шпаной, а после революции стал первым председателем колхоза, но недолго им пробыл, а сейчас ждёт, когда ему нальют чарку водки. "Можно, я ему налью и дам",- спросил я д.Лёню. "Да, не торопись ты, покушай вначале, нальют ему и мы нальём, не беспокойся.",- ответил он мне. Но я уже не мог кушать, когда понял причину его ожидания. Я взял кусочек какой-то закуски, налил рюмку водки и поднёс к нему. Он выпил, не закусывая, а я уже хотел было вернуться, как вдруг, он меня, как будто, ножом по сердцу резанул, сказав: "А я евреев не выдавал, я любил евреев." Я опешил, я не знал, как себя повести, у меня было такое чувство, чтобы обнять его, но я почему-то не сделал этого, мне, казалось, что на меня все смотрят и я не подался этому первому порыву, до сих пор жалею, что не сделал этого. Может он из-за рюмки водки, может в сердцах это сказал, неважно, но он это сказал. Наверное, человек должен откликаться на своё первое чувство, чтобы потом не жалеть.

На обратном пути к автобусу, я зашёл в небольшой местный магазинчик, где продавалось всё, по принципу супермаркета, но только очень, очень бедного, бедного, в котором, практически ничего не было. Мне хотелось, что-то оставить на память с этого места. Я выбрал, красноватого цвета, плюшевый коврик, очень старомодный, на котором были изображены олени, который потом повесил над кроваткой старшего сына. А когда тот вырос, то висел и когда второй сын появился, напоминая мне о Красноставе.