tkfgen
  • Communities
  • Families
  • Media
  • Calamities
  • Archives
Families > Stories > Averbukh

Averbukh Family: INALIENABLE

By Mark Averbukh
Picture
This article is currently  available only in Russian language.
Translation by Google

Семья моей мамы
Здесь уместно рассказать, из каких же мест семья моей мамы. С детства в памяти запечатлелись 3-4 названия городков, где они обитали: Тульчин, Гайсин, Умань, Бершадь.
Недавно я узнал, что эти места были частью Подолии, исторической области на юго-запа­де Украины, которая, пройдя несколько разделов Польши, в конце концов, стала частью Рос­сии. Через эти места проходила черта оседлости еврейского населения. Будучи уро­жен­цем Харькова и прожив в нем почти 30 лет, я никогда не бывал в этих городках, чест­но говоря, никогда они меня не интересовали, казались глухой провинцией. Но несколько лет назад в Нью Йорке была организована встреча гайсинского и тульчинского земля­честв, на которой мы с женой побывали. Открытия и душевная сопричастность с людьми, там присутствовавшими, заставила многое прочувствать, ведь, находившиеся в зале, ходи­ли по тем же улицам, что и мои предки, дышали тем же воздухом, наслаждались, судя по стендам с фотографиями, выставленными в зале, теми же прекрасными кусками природы. А с каким иным чувством можно говорить о зрелых, много поживших мужчинах, с трепе­том чествовавших свою, в патриаршем уже возрасте, школьную учительницу, или матрон с юным азартом спорящих, что находилось на пересечении Первомайской площади и Со­ветской, или закатывавших мечтательно глаза при упоминании волшебного слова «пус­тырь», или роскошного поворота реки после «замка», и т.д.
 Наконец, многие из них, вероятно, проходили мимо дома, в котором жил мой дед и его обширная семья. Я видел фотографию дома, он сохранился, после войны, когда вся се­мья моего деда и бабушки рассеялась: кто погиб, другие же уехали с места гибели бра­тьев и сестер – в этом обширном двухэтажном доме находилась редакция городской газе­ты.  А до того, как в нём жил дед, там, по молве, была конюшня, в помещении в загонах дер­жали лошадей. Потом дом расчистили и перестроили, но форма отсеков-комнат оста­лась. Думаю, что предшествовавшие обитатели дома не пугали моего деда, он в молодос­ти, в 80-е годы, служил в царской армии в Молдавии и знал в лошадях толк. Мне рассказы­вали, что именно служба в армии поспособствовала ускорению создания его семейного оча­га. Как только стало известно, что молодому деду предстоит быть вне дома, остро стал вопрос соблюдения кашрута, законов приемлемости тех или иных продуктов питания, её при­готовления и т.д. С этим в семье прадеда было строго. Деда ускоренно сосватали за Ге­лею Лещинскую и они оба укатили в Молдавию для прохождения его службы и занятия мо­лодыми делами. В те патриархальные времена можно было ходить на службу, как на ра­боту и питаться кошерной пищей на дому. Там же родился и первенец по имени Нах­ман, имя не случайное, о чём расскажу чуть позже. После завершения службы семья вер­нулась на родину в Тульчин, потом переехали в Гайсин, где и родились остальные дети.         
Picture
Ester Vaysleyb with her brother Moshe
Семья деда относилась к разряду ремесленников. Мужчины, в основном, были про­фессиональными заготовщиками. Если кто-либо знает технологию производства сапог или туфель, то понимает, о чём здесь толкуется. Прежде чем их сшить, нужно заготовить составные части: подъём, задник, голенище, связку. «Сборка» сапог воедино – это дело са­пожников. Причём, сапожники, в основном украинцы, жили по сёлам, окружавшим Туль­чин или Гайсин, и они тесно кооперировали с заготовщиками внутри этих местечек. В на­шей семье заготовщиками были дед Азрил Вайслейб и его сыновья Нахман, Велв и Герш. Именно так их звали в семье. Самый младший сын Иосиф заготовщиком не стал, он родился в 1918 году, и революция распорядилась по иному. У Азрила и Гелеи было три дочери: Мни­ха, Бруха и Эстер (Эсфирь),
моя мама.   Дочерей с раннего возраста готовили к профессии портних,(или модисток, как их тогда называли), так мне рассказывала мама. У неё же всё сложилось вопреки семейным традициям. К 1925 году ей было 15 лет, она ходила в школу. Однажды в пятницу, вернувшись из школы, села готовить уроки и ска­зала своей матери, что завтра, в субботу, у неё занятия. Бабушка ответила, что об этом не может быть и речи, ведь это СУББОТА, священный день отдыха, в этот день до захода солнца запрещено всё, что не связано с общением с Богом, что естественно для молодой пост­революционной девушки казалось чистой мутью.
Picture
My parents with their older son. 1936
Более того, бабушка, она была са­мой набожной в семье, спрятала куда-то учебники. Это пробудило бунтарскую состав­ля­ющую маминого характера, и в ближайшие дни она сбежала из дома со своей подружкой по фамилии Грановская, ставшей впоследствии крупным медиком. Они уехали в Херсон, там мама со временем поступила в педучилище, затем в учительский институт, а в 1931 го­ду молодая учительница была распределена в городок Красногоровка в Донбассе. Там она встретила моего отца, Авербуха Боруха (Бориса) Моисеевича, инженера-теплотехника, они поженились, и в 1933 году родился мой старший брат Моисей. К этому времени мама помирилась с родителями и летом привозила брата в родные места к деду и бабушке.  Я ро­дился уже в Харькове в 1941 году, накануне войны. В Харьков родители переехали в 1938 г. в связи с переводом отца на местный завод, одновременно мама поступила в Харь­ковский Университет на химфак, после окончания которого преподавала в школах. Мне мама говорила, что переезд в Харьков был ускорен тем, что на отца «доброжелатели» на­писали несколько
 доносов, время было тревожное. После войны мамин брат Вева с семьёй и, чудом спасшаяся из гетто в Печёрах племянница Сура (Светлана), тоже переехали к маме в Харьков. Светланины родители Мни¬ха и Идл Рабинович с другими двумя детьми погибли в печёрском гетто. Одно из са¬мых первых моих воспоминаний, мне было не более четырёх лет, связано с полом в нашей комнате в Харькове, на котором спали рядом мои двоюродные братья и сёстры, кроватей не хватало.
Расскажу здесь о религиозном укладе семьи, он довольно любопытен. .... ПРОДОЛЖЕНИЕ
В местах, где жил прадед и его прародители в середине 18 века широко распространилось движение под названием хасидизм. В маминых разговорах с роднёй, многие из которых были на ев­рей­ском жаргоне идиш, довольно часто мелькало колоритное слово мансы. Это нечто вро­де завиральных сказок, легенд, фантазий, анекдотов, притч.  И лишь сравнительно недав­но я узнал происхождение этого понятия.
Хасиды, «благочестивые» в переводе – обширное религиозное движение, осно­ван­ное в Подолии в первой четверти 18 века, основная идея которого была смягчить суро­вый, отрешённый, грозный облик Иеговы превратив его в Бога с «человеческим лицом», при­близить его к себе в качестве собеседника, виртуального старшего друга, которому мож­но поведать свои напасти и беды. Как будто именно об этом писал впоследствии Мая­ковский: «Ненавижу всяческую мертвечину, обожаю всяческую жизнь». Они не испо­ве­до­вали религиозный нигилизм, соблюдали основные обряды, кто больше, кто меньше: суб­боту, кошер, молитвы, сватовство и т.д. Не запрещалось, а даже приветствовалось веселье на свадьбах с вином и плясками. Кто видел мюзикл «Скрипач на крыше» поймёт, что я имею в виду.
Одним из самых известных и ярких деятелей хасидизма стал человек по имени Нах­ман, который после многих путешествий и паломничеств поселился в городке Брац­лав, организовав там свой религиозный «центр», и поэтому известен как «Нахман из Брац­лава». Именно к этой ветви религиозного хасидизма и принадлежала семья моей мамы. У меня нет сомнений, что это и есть причина, почему первенец Азрила и Гелеи Вай­слейб был назван Нахманом, родителям хотелось, чтобы их сын был столь же умён, да­ровит и известен, как глава их религиозной секты. А дар и авторитет ребе Нахмана из Брацлава признавали все его последователи, их были десятки тысяч, все эти городки и мес­течки Подолии. Посмертной славе Нахман обязан своему писательскому дарованию необычного сорта: он сочинял мансы, те самые, о которых упоминалось выше. В 2005 го­ду на Книжном Салоне в Париже я приобрёл книгу «Сказочные истории. Учение раби Нахмана из Брослава». Издал её, кстати, Пётр Алёшкин в Голос-Пресс в 2003 году. Сейчас она у меня в руках. Приведу из неё маленькую притчу-мансу под названием «Клад»
   Приснилось одному человеку, что под мостом в Вене зарыто огромное сокрови­ще. Добрался он до Вены, остановился у моста и   думает, что дальше. Не хотел ис­кать клад днём, потому что было много людей.
   Подошёл офицер и спросил: «Ты что тут делаешь? Почему стоишь, размышля­ешь?» И решил этот человек, что лучше рассказать всё, как есть, и попросить по­мощи, предложив разделить с ним сокровище. Сообщил ему обо всём.
   Офицер ответил: «Еврея занимают только сны! У меня тоже был сон, и я то­же видел клад. Он был в маленькой избе, в подвале».
   И рассказал свой сон, офицер точно описал город этого человека и его дом. Пос­пешил человек домой, разрыл пол в подвале и нашёл сокровище. А потом сказал: «Те­перь я знаю, у меня всё время было сокровище. Но, чтобы его найти, я должен был поехать в Вену».
   То же со служением Богу. У каждого человека есть сокровище, но, чтобы най­ти его, он должен поехать к цадику (главе общины).
               Вот названия некоторых сказочных историй Нахмана: «О пропавшей царской до­чери», «О хромом», «О царском сыне из драгоценных камней», «О семи нищих», «О скром­ном царе» и т.д. Любил, как видим, порассуждать о жизни царей.
               В 1810 г. рабби Нахман, предчувствуя близкую смерть, переехал в Умань, где вско­ре скончался от чахотки и был похоронен на еврейском кладбище, том самом, на ко­то­ром покоится прах его прадеда Баал-Шем-Това, основателя движения. С тех пор Умань стала местом паломничества для хасидов, как Иерусалим для христиан, или Мекка для му­сульман. В 2008 году на Карловарском кинофестивале я с женой присутствовал на презен­тации известного режиссёра из Голливуда Пола Мазурского, который привёз докумен­таль­ный фильм «Путешествие к еврейской радости» (Yippee: A Journey to Jewish Joy). В нём показано, как десятки тысяч паломников со всех концов света съезжаются в сентябре каж­дого года поклониться их могилам и пообщаться между собой в разговорах, молитвах, плясках, песнях, гурманстве. Умань, конечно не готова к такому «нашествию», но в тесно­те, да не в обиде, все центральные кварталы сдаются приезжим, в комнатах по 5-6 обита­телей и это приносит солидный куш в казну города, позволяющий им прокантоваться до следующего «нашествия».
               Мои родные: дедушка, бабушка, их старшие дети тоже совершали такие палом­ни­чества в Умань, это считалось огромным семейным знаковым событием, память о кото­ром, через уста оставшихся в живых, дошла и до меня.

Все эти мансы я рассказываю потому, что родной брат моей бабушки Аба Ле­щи­н­­ский жил в Умани и был человеком, очень близким к цадику, в те времена руководи­вше­му хасидской общиной «Нахмана из Брацлава». Имени его я не знаю. Дед Аба был вроде ми­нистра финансов при «дворе» цадика, он непрерывно коммивояжировал по общинам и собирал денежные средства на содержание людей, целиком посвятивших себя изучению священных книг, это была их профессия. Бабушка Гелея, о которой я уже говорил, как о са­мом религиозном члене семьи, боготворила Абу, почитала святым. Можно ска­зать, что в семье её неустанными трудами поддерживался «культ» Абы, как человека, ис­купающего все грехи её прочих членов. По крайней мере, когда он приезжал к сестре, в до­ме царила атмосфера праздника: самое почётное место, самая лучшая посуда и пища. Де­тям и внукам демонстрировался пример чистого служения своей вере и народу. 
 Наступил 1940 год. В районе Умани оказалось значительное количество бежен­цев из Польши, многие из них – набожные хасиды. Дед Аба развернул мощную компанию помощи им. Органам это не понравилось. Аба не разбирался в геополитике и не понимал, что зачастую добрые дела не могут остаться неотмщенными.  Подмели всех цадиков и ре­бе. Аба Лещинский был отправлен в ГУЛАГ. Вскоре он скончался от голода. Об этом мне рассказывал его сын подполковник Советской Армии Яков Абович Лещинский, с кото­рым я тесно общался в середине 60-х годов.
                – Я знаю, отчего он умер. Для него было святотатством взять в рот некошерную пи­щу. Значит он обрёк себя только на хлеб, селёдку и воду.
 Дядя Яша и сам оказался носителем непростой биографии. В 18 лет, в 1930 г., он уехал в Ленинград. Не сбежал ли? Как видим, в те годы бегство от родного очага явно при­о­бретало черты семейной традиции. Окончил рабфак, затем Военно – Транс­порт­ную Академию. В годы войны был заместителем начальника транспортных перевозок Ленин­градского фронта, т.е. находился в осаждённом Ленинграде. В 1951 г. был судим и приго­ворён трибуналом к 10 годам лагерей. «За анекдот» – говорил он. Ничего больше о лагере не рассказывал.
 11-летним мальчишкой, в 1952 г., я отчётливо помню, как мама о чём-то отчаян­но перешёптывалась на идиш с дядей Вевой и племянницей Светланой. Собирала у всей род­ни деньги, организовывала одну за другой посылки, и как только позволяли тюремные правила непрерывно их отправляла. А ведь она Яшу практически не знала, может быть, бы­­ло несколько встреч в детстве, а потом была война и жизнь разбросала. Да и вообще Яща, после отъезда в Ленинград, с семьёй общался крайне редко. Да вот в тюремной ка­ме­ре явно прозрел. Кроме Яши мама завязала переписку с Валей Виноградовой, его же­ной, которая не оставляла ни одного камня не перевёрнутым в борьбе за освобождение му­жа. Однажды летом (дядя Яша ещё сидел), мама нагрузила меня двумя тяжёлыми авось­ками с яблоками, и
Picture
My uncle Jacob Leschinsky with his wife Valentina Vinogradov. Around 1970
мы отправились пешком на вокзал, тетя Валя проезжала ночным поездом че­рез Харьков, и мы несли ей гостинец. Так мама в первый раз познакомилась с же­ной сво­его брата. В 1956 году Я.А. Лещинский был полностью реабилитирован, в пар­тию больше не вступил, получил квартиру в Таллине, где я у него два раза гостил. Со сто­роны мами­ной ветви семьи, дядя Яша был самым образованным, выписывал и читал лите­ра­турные журналы, был всесторонне интересным человеком, за свою посадку советскую власть не оправдывал. Его фотография с тётей Валей и сейчас стоит передо мной на полке среди самых дорогих мне лиц
Вайслейб семья .... ПРОДОЛЖЕНИЕ
Вайслейб Азрил, дед.  Погиб в гетто, 1942 год
Лещинская Гелея, бабушка. Погибла в гетто, 1942 год
               Вайслейб Нахман, дядя. Умер от туберкулёза, 1929 год
               Вайслейб (по мужу Рабинович) Мниха, тётя. Погибла в гетто, 1942 год
               Рабинович Идл, муж Мнихи. Погиб в гетто, 1942 год
               Рабинович Рахиль, дочь Мнихи и Идла, двоюродная сестра. Погибла в  Печёрском гетто, 1942 год
               Рабинович Песя, сын Мнихи и Идла, двоюродный брат, погиб на фронте.
               Вайслейб Бруха, тётя. Расстреляна в Гайсине на площади Белендика. Была  беременна. Конец июня 1942 г.
               Школьник Берл, муж Брухи Вайслейб. Погиб на фронте.
   Наум, сын Брухи и Берла, двоюродный брат. 14 лет. Расстрелян вместе с  матерью. Есть достоверные свидетельства, что перед  смертью пел «Интернационал».
Этя, дочь Брухи и Берла, двоюродная сестра, 7 лет. Расстреляна с матерью.                           
Вся семья Брухи Вайслейб погибла, никого не осталось.
Вайслейб Герш, дядя. Погиб на фронте.
 
После войны остались в живых дяди Велв и Иосиф Вайслейб с семьями и моя мама Эсфирь.
 Когда мне было 15 лет в нашей 14-метровой комнате, кроме мамы, брата и меня, год жила Бронислава, дочь Герша, которую мама забрала в Харьков после окончания ею средней школы в Крыжополе, Винницкой области.
 
Мои родители
Отец Авербух Борис Моисеевич, 39 лет, погиб под Кировоградом 7 января  1944 г.
Мать Вайслейб Эсфирь Израилевна, 59 лет, скончалась в 1969 г.
Вместе они прожили 10 лет.  Мама воспитала двух сыновей, никогда больше не вышла замуж.
Семья моего отца
О родных со стороны отца мне известно намного меньше. В значительной сте­пени в этом повинен сам. Я знаю, мама была бы счастлива поделиться всем, что она знала о нём. Моя нерадивость в отношении вопросов об отце грешна, непро­сти­тельна, мучительна.
Помню, однажды в пятом или шестом классе, я нашёл большой кожаный портфель, где хранились фотографии, какие-то технические книги, письма. Я всё это аккуратно отложил, заполнил портфель своими тетрадками и учебниками, по­шёл в школу. Когда я вернулся, и мама увидела этот портфель с ней случилась жут­кая истерика, она кричала и заклинала меня не трогать портфель: «Это последнее, что осталось от Бори». Пока мама была жива я к портфелю не прикасался. А что бы мне не расспросить о его истории? Или однажды она подвернула ногу, и, когда мы шли в поликлинику, попросила, чтобы я взял ей под руку: «Я всегда вела Борю». Не спрашивал и об их встрече, женитьбе. Лишь недавно случайно узнал от мами­ной племянницы Светланы, что бракосочетание было в Одессе, (там жили многие папины родные) по сугубо гражданскому обряду, т.е. без хупы, без свадебного шат­ра, на этом настаивала мама, и папа – сын раввина – согласился. Вот мы и подошли к родословной отца. В сословном отношении она была по­солидней маминой.
Picture
My father Boris Averbukh
 Мой дед Моисей Авербух был раввином, по тем временам исключительно почётная, высокой иерархии должность. Бабушка Хава была до­че­рью купца первой гильдии по имени Марк Гельмонт, уверен, что я назван за ним, пра­дедом. Жили они в разных городках, раскатанных по Волынской губернии: Во­лодарск-Волынский, Коростень, всемирно известный, имеющий символический смысл, Бердичев. У Марка Гельмонта и его жены Башевы детей было столько же, сколько и с маминой стороны – семеро. Будучи лесопромышленником, он, помимо прочего, держал магазин тканей, которым заведовал в молодости, до революции, его сын Абрам. Как купцу первой гильдии ему было позволено, сверх процентных норм, дать детям гимназическое образование, чем он и воспользовался. Старшие де­ти Абрам и Сара до революции окончили гимназию, ну а после 1917 пришлось пересмотреть стратегию жизни. У прадеда всё экспроприировали, он с женой и млад­шими детьми уехали тихо доживать в Одессу,   а старшие брат
и сестра пере­еха­ли в Москву и пошли по педагогической линии. Тётя Сара была школьным педагогом, а Абрам Маркович Гельмонт, в конце жизни (60 годы) заведовал ла­бораторией новых методов обучения в одном из институтов Академии Педаго­гических Наук. Я был тесно дружен с его дочерьми Эммой и Инной, они мне мно­гое рассказали. Есть ещё один каверзный твист: два брата Авербуха, Моисей, мой дед, и Иона женились на родных сестрах Гельмонт, Хаве и Голде. Купцы и рав­ви­ны не опасались родниться, такие были времена.
История, книга и мой отец .... ПРОДОЛЖЕНИЕ
Помню, ещё в студенческие годы в институтской биб­лио­теке ища, что бы почитать, обратил внимание на толстый том немецкого писа­теля Бертольда Ауэрбаха «Повести и деревенские рассказы». Полистал и оставил до лучших времён, при беглом просмотре показались неинтересными, какие-то су­сальные истории из сельского быта. Потом, уже в Америке, мне несколько раз встре­чалось английское издание этой же книги – Bertold Auerbach «Black Forest Vil­lage stories», – пока однажды не ударило по сознанию: ведь имя автора – это немец­кая транскрипция моей фамилии, не от него ли идёт наша родословная и генетиче­ская преданность литературе, книге. Стал изучать его биографию, это добавило ин­три­ги. Оказалось, что Бертольд, родившийся в 1812 году в одном из городков лес­ной глухомани Шварцвальда, еврейского происхождения, не доучился до раввина, стал последователем Спинозы, был отлучен от еврейства, и сделал блистательную писательскую карьеру. Прожив 70 лет, он умер в конце 19 века в Каннах на Фран­цузской Ривьере, обозревая перед кончиной бесчисленные переиздания своих ро­ма­нов в Европе и Америке.   Особенно трогательно, почитателем и другом Ауэр­ба­ха был И.С. Тургенев написавший предисловие к русскому изданию романа «Дача на Рейне». Конечно, моя версия о происхождении от книжного человека оказалась абсолютно несостоятельной, но зато как много нового я узнал, вчитавшись в свою фамилию. Более того, мне удалось с помощью интернета купить первые амери­кан­ские издания нескольких его романов: «Вилла на Рейне», «На высотах», и послед­нее издание «деревенских историй» 1969 года. Представляете, человека уже нет 120 с лишним лет, а я бережно оглаживаю то, что он писал чуть ли не гусиным пе­ром. Да и зов родовых корней всё же не пустой звук.
Вторая – история с географией.Любимое место отдыха с моей волшебной женой – город Карловы Вары в Богемии на границе с Германией. Лет десять назад, про­сма­тривая детальную карту Чешской Республики, вдруг увидел, что по ту сторону гра­ницы находится городок под названием, легко догадаться, Auerbach. И пронеслось в подкорке: «вот откуда третье – четвёртое поколение моей род­ни со стороны от­ца». Это выглядело тем более достоверным ввиду того, что Эмма, дочь Абрама Гель­монта, рассказывала мне, что наш клан до революции занимался мануфак­ту­рой, а город Ауэрбах и был известен изготовлением тканей.
Я уже упоминал, что отца своего, по меньшей мере, сознательно, никогда не видел, т.к.родился в канун войны, он ушёл на фронт и погиб в 1944. И вот 60 лет спустя после его гибели мы и сотворили паломничество из Карловых Вар в Ауэр­бах, благо это в трёх с небольшим часах езды на машине. Наш таксист Зденек, пре­ис­полненный важностью миссии, был в новой красивой рубашке, и мы выруливали вдоль гор и долин Саксонии. В городке, где-то со стотысячным населением, оказал­ся историко-краеведческий музей, который открыли специально для нас, т.к. в тот день, в среду, да и летом, его двери были закрыты, хотя директор музея была на ме­с­те. Мы осмотрели экспозицию: макет города за крепостными стенами. Прялки, тка­ни, ковры, одежду, изготовленную веком-двумя ранее и т.д. Разговор случился сла­бенький, я по-немецки не говорю и объясняться было трудно. В городе прожи­вают 2-3 семьи Ауэрбах, но искать и вступать в контакты было излишне. Директор музея, несколько даже испуганно, сказала, что евреев в городе нет, нет ни еврей­ско­го кладбища, ни синагоги, возможно, если и есть могилы на общем кладбище, то где – она не знает. И тут выплыло что-то очень ценное для меня. Она сказала, что в архиве музея хранится выездные документы, заграничный паспорт, выданный еврейской семье NN перед войной, сказала, что может их поискать и показать. Я вни­мательно рассмотрел одну из страниц огромного гроссбуха, (можно только ах­нуть оттого, как великолепно организовано архивное дело небольшого города!) и обратил внимание на дату выдачи документа, январь 1939 года. И тут истори­че­ские хроники выстроили всё по порядку. Разбойная ночь хрустальных мечей, Kristal­lnacht, 9-10 ноября 1938г, разумеется, предшествовала отъезду этой семьи. Сделать снимок документа нам не позволили. Так я ещё раз попрощался с отцом, не будь память о нём, вряд ли придал значение названию заштатного городка.
Литературная история .... ПРОДОЛЖЕНИЕ
Я давно с глубоким почтением отношусь к издающемуся в Нью Йорке с 1942 года «Новому журналу», тем более, что в состав редколлегии входит поэт, редактор, друг и прекрасной души человек Валентина Алексеевна Синкевич. В 2007 году журнал учредил литературную пре­мию имени Марка Алданова, одного из основателей журнала. Друг И.А. Бунина, он был одним из крупнейших литературных имён в культурном слое первой эмигра­ции, автор множества романов, пользовавшихся широкой популярностью. Узнав об идее организации премии, я тут же решил её профинансировать. Здесь я дол­жен признаться, что, кроме понимания общественной значимости этого проек­та, у меня были ещё сугубо личный мотив, и вот какой. Писатель Алданов – это псевдоним Марка Александровича Ландау, уроженца Киева.
Дело же в том, что фамилия Ландау, вернее Ланда, тесно связана с судьбой моего отца. В 1919 году в результате свирепствовавших петлюровских погромов его семья лишилась родителей. Были убиты мой прадед Мордко Авербух, его сын Мо­и­сей и жена Хава, мои дед и бабушка. Четверо детей осиротели. Бориса Авербуха (15 лет) и его сестру Аду (12 лет) приняли в свою семью Мария и Лазарь Ланда, про­жив­авшие в Житомире. Спаслась также моя прабабушка Башева, мать деда Мо­исея. Мария Авербух (по мужу Ланда), родная сестра деда Моисея, тогда совсем мо­лодая учительница приняла участие в судьбе отца и тёти.И хоть писатель Ал­да­нов никак не связан родственными отношениями с Марией и Лазарем Ланда, но вот такая ассоциативная связь имён и времён в этом случае, несомненно, повлияла на решение под­держать культурное дело.
Моя эмиграция
Причин было несколько. О них я расскажу, даже если это будет выглядеть несколько эмоциональным.
Одна из причин была узкая, непосредственная. В 1977 году сестра жены эмигрировала в Америку с мужем и 3-летней дочерью. В дороге семья распалась, Анна с дочерью, без близких родных, обустраивала свою жизнь в Филадельфии, среди трудностей и одиночества. Сёстры всегда были очень близки, эмоционально и духовно, тому были особые причины, о которых говорить ни к чему. Поэтому стремление помочь ей было естественным.
Вторая причина больше относится ко мне, моему образу мыслей, и имеет социально-общественную основу.  О ней хочется поговорить более развёрнуто.
Много лет назад, уже в эмиграции, придумались следующие строчки:
Ценю конкретность, как кирпич,
Одежду создающий зданьям.
Как пылью крашеный «Москвич»
В стране, растерзанной страданьем.
Как бард, слагающий стихи,
Где боль и гнев мы сердцем слышим.
Как неизбежные грехи.
Как воздух, коим все мы дышим.
            Я – человек конкретного городского образа мышления, через призму этого восприятия ощущаю окружающий мир и, соответственно, принимаю какие-то ре­ше­ния и действую.
Теперь давайте представим себе 15-летнего мальчишку, 1956 год, конец лета. Это возраст, не правда ли?, абсолют­но­го эгоцентризма, весь мир вращается вокруг тебя, все тебе обязаны. Естест­вен­ное состояние юношеского psycho.  Все авторитеты обитают вне семьи: школь­­­ные дру­зья; избирательно малое число учи­телей (Люция Витальевна Земло, Юрий Евгеньевич Финкельштейн, Антонина Тимофеевна Родионова); в моём случае, руко­води­тели кружков, в которые я бегал, художественного слова (Семён Семёнович Фаерович) и танцевального (Зи­на­ида Дмитриевна Гасенко) – па де грас, па де катр, танго, вальс-бостон, фокстрот). Мама, дяди, тё­ти и даже старший брат – не при­надлежат к этому кругу, они лишь для целей мо­его обслуживания. Но в это ле­то в семье воцарилась атмо­сфе­ра, когда я из центра (солнца) был отодвинут на пери­ферию (приземлён), я был удивлён, но выбора мне не оставили.
                Причиной пе­ремен был пред­сто­­ящий визит, внезапно материа­лизовав­шейся тёти Сар­ры из Израиля, родной сестры отца. В моём созна­нии всё рабо­­тало против её появления. Жуткое, просто скандальное имя. Имя – символ, имя – по­ня­тие. Произнёс, и всё ясно, ничего более объяснять не надо. Карка­ющее постыдное имя сплюсованное с непроиз­но­симым многими устами назва­нием не менее прес­туп­ной страны, разве что в словосвязке «изра­иль­ская военщина», т.е. в роли при­лага­тель­ного.
Энтузиазм же мамы в связи с предстоящим со­бы­тием был несокрушим, до мо­их чувств ей не было дела.
Теперь я должен повторить кое-что из уже рассказанного о семье отца. В на­чале 20-х го­дов, в зоне гражданской войны на Украине его семья потеряла ро­ди­те­лей. Осталось четве­ро детей – два брата (мой отец Борис – старший), две сест­ры (тётя Сарра – млад­шая) – возрастом от 14 до 3 лет. Все были разобраны родствен­никами.
 Сарра перешла в ветвь семьи, осевшей в Польше, я о ней ничего не знаю, пе­ред войной они уже были в Палестине. Её дядя – один из основателей Иеруса­лим­ско­го Университета по­заботился о её образовании, к моменту её приезда в Харьков она была профес­си­о­нальным логопедом. Всех троих детей со стороны моей бабушки приютили родственники на Ук­ра­ине и в Москве.
Picture
Aunt Sarrah Shneerson
Младший брат Абрам (которого забрала московская тётя) закон­чил авиационный институт в Москве, потом работал в московских закрытых конторах и прак­­тически полностью порвал связь с семьёй из-за секретности. Я его видел один раз в жизни. Мой папа стал заводским инженером. После женитьбы, в 1933 году в Кра­сно­горовке на Донбассе родился старший брат, я – уже в Харькове в 1941. Отец ушёл на фронт в 1942 и погиб («красноармеец Авербух Б.М. скончался от ран в боях за Социалистическую Родину» - так написано в похоронке) под Кировоградом 7 января 1944г.  Мама прожила с отцом, как видно из этой хроники, 10 лет. Никогда боль­ше замуж не вышла, и я даже не могу припомнить, чтобы она когда-либо встреча­лась с кем-то. Память об отце в семье была священна. В Харькове со стороны отца род­ствен­ников не было, и по окончании школы, в 18 лет, она собрала свои нищен­ские копейки и отправила меня в Москву знакомиться с семьёй отца. Я и по сей день об­щаюсь с престарелыми двоюродными его сёстрами, осевшими в Бостоне, в США.
Теперь становится яснее, почему мама с неколебимым стремлением ожи­да­ла встречи с Саррой, это её приближало к ушедшему мужу, только ей она могла рас­сказать что-то, что я не был способен понять, а та способна. Приехала Сарра и случилось нечто неожиданное.
Я, равнодушный к род­ственн­икам, был ею очарован, искал любую минуту для общения с ней. Это было трудно, т.к. наехала тол­па папиных родных со всей Украины, ранее мною незнае­мых. В свои 45 она выгля­дела челове­ком из другого мира: загадочного, но прекрас­ного. Излучающее добро лицо, практически всё понимала по-русски и совсем не­пло­хо объяснялась, с неко­то­рым акцентом, конечно. Но главное, чувствовался хо­ро­ший мудрый человек. Меня она сразила тем, что, заведя разговор о моих чита­тельских интересах, живо поддержала высо­кую оценку недавно прочитанной гол­су­ор­сиевской Саги и посо­ветовала не про­пус­тить чтение, (что бы Вы думали?), «Тихого Дона» Шолохова. В мо­ей семье такие разговоры не водились. Мама чита­ла одну книжку в год, помню «Сын рыбака» В. Лациса.
Было много клановых встреч с ней и проч., но, в конце концов, она вернулась домой, оставив, как в стихах Мартынова,
«незримый прочный след \ в моей душе на много лет». Не часто, но я с ней переписывался, потом переписка прекратилась.

К чему же я завёл разговор о тёте Сарре? Прошло 11 лет. Пронеслась 6-дневная война. В советской прессе началась ва­к­ханалия антиизраильских инвектив: кто поярче, кто поизощрённей, кто пораз­машистей, кто побольней. Эта пропагандистская война длилась не 6 дней а мно­го-много лет, без перерывов, подённо, в Москве, Киеве, Харькове и т.д. прак­ти­чес­ки всеми средствами массовой информации: газеты, журналы, радио, ТВ. Спасения от них не было. Особенно нена­вист­но бы­ло наличие еврейских подписей под рядом статей и брошюр. Исчерпав весь сло­варь бранных слов по поводу израильской аг­рессии и сионистов (конечно же эв­фе­мизм для замены слова еврей), подросшее по­коление журналис­тов, начинали всё по новой, пользуясь наработ­ками преды­ду­щих, и конца этому сыскать было невозможно.
Таков был конкретный урок моего бытия. Принудиловка к предательству ро­довых корней, которую я, к этому времени, будучи достаточно взросл, не мог не  распознавать. Причинная связь с такого рода мыслям описана выше.
Именно это раздвоение, к которому меня пригвождала советская система, привело к стойкому её неприятию. Не страны т.к. это была моя страна, не её народа т.к. это был мой народ, не её культуры т.к. это была моя культура, а именно сис­те­мы, установленной без моей воли и согласия и бороться с которой мне, рядовому интеллигенту, было бесполезно. Есть предел для возможностей мускулатуры лица, есть лимит на объём лживых слов способных прикрывать по­жар, клокочущий внут­ри души и сознания.
Это корневая причина моей эмиграции. Поэтому я да, принимаю на себя от­ветст­вен­ность за то, что фактом своей эмиграции может и способствовал развалу со­вет­ской системы. Но преступлением это не считаю.
Феномен эмиграции .... ПРОДОЛЖЕНИЕ
Хочу сказать несколько фраз и о феномене эмиграции. Прошу простить за использование, казалось бы, непригодного для этой цели понятия черта оседлости.
Задумавшись о черте оседлости Х1Х в., я чётко осознал, что этот феномен ник­огда не означал недостатка в пространствах, в которых позволялось жить моим единоплеменникам. Это были огромные территории, живописные и пло­дородные, в западной части России, в Белоруссии, Украине, Молдавии, и проч.
Смысл же был в том, что был запрет на свободу заселения некоторых райо­нов Российской империи, в основном крупных городов (другие аспекты при­тесне­ний я сейчас не рассматриваю). Т.е. существовало узаконенное ограниче­ние неко­то­рых свобод какой-то части населения в сравнении с другими её подданными. Во­прос, казалось бы, не столь уж крупный, который, безусловно, мог бы быть ад­ресо­ван, будь на то решимость соответствующих государственных деятелей и учреж­де­ний. Но понадобилась Февральская революция, чтобы был издан закон от 20 мар­та 1917 года, подго­товленный министром юстиции А.Ф. Керенским, по кото­рому черта осед­лости, просуществовавшая почти 150 лет, была полностью снята.
Я утверждаю, и пусть меня судят со всей страстью своего гнева, что СССР до на­ча­ла 90-х годов представлял собой гигантскую черту оседлости, которая зако­вала внутрь своих территорий все её народы, ибо она лишала, запрещала своему на­се­лению пользоваться элементарными свободами (перемещения, путе­шест­вий заграницу, эмиграции, выражения мнений и т.д.), которыми другие народы вольны пользоваться, не задумываясь о том. Даже мой прадед Цви Вайслейб в царские-то времена свободно переселился в Палестину. Понадобилась Революция начала 90-х годов, чтобы адресовать этот фено­мен. И даже эти не простые конечно вопросы могли бы быть разрешены без рево­лю­ции, если бы государство не забетонировало себя от действительности, от элементарных, но ключевых человеческих устремлений.

Picture
Picture
Picture
Picture
Picture
Picture
Picture
Copyright © 2016-2023  Tsal Kaplun Foundation
  • Communities
  • Families
  • Media
  • Calamities
  • Archives